март 18, 2016
Одного моего прадедушку расстреляли в 37-м за вооруженное восстание в солтонском селе Ненинка. Прадедушке в то время было 50 лет, работал он в этой деревушке по найму. Между арестом и судом прошло чуть больше месяца. А между судом и расстрелом — 22 дня.
Андрей Никитин, издатель.
Вместе с ним в тот же день, 26 августа 1937 года, расстреляли его 58-летнего двоюродного брата, члена ненинского колхоза им. Сталина.
Двум другим их двоюродным братьям повезло больше. Их в то же самое время взяли по той же 58-й статье и тем же ее пунктам — 2, 7, 10, 11 (восстание, промышленный саботаж, пропаганда и всякого рода организационная деятельность), но приговорили одного к 10 годам лагерей, а другого — к восьми. И я до сих пор не могу понять, как они умудрились организовать этот самый мятеж, о котором так ничего и не известно, в той глуши.
Знаю, что в 59-м году всех реабилитировали. А человек, который написал на них донос, и люди, свидетельствовавшие в этом деле, никакого наказания не понесли.
Мне одно время было интересно, как жили эти люди, доносившие на своих соседей, знавшие их, их детей, жили с мыслью о том, что фактически убили и обрекли на трудные годы лагерей невинных? Меня даже подмывало одно время найти родственников этих людей и узнать, как сложилась их судьба. Нет, не чтобы в чем-то их укорять, а просто сравнить с судьбой моего деда и сыновей братьев моего прадеда, которым после тех судов, расстрелов и отсидок их отцов жилось в детстве и юности очень нелегко. Мне было просто интересно, что же это дало семьям доносчиков?
Но однажды, разбирая документы в одном учебном заведении, я наткнулся на протоколы комсомольского собрания начала 80-х, на котором клеймили юных ребят, устроивших дурацкую шутку, но клеймили с пафосом 30-х, с истерикой и ненавистью, исковеркавшей этим ребятам судьбы. И я знал, что стало потом с этими клеймителями. И интерес мой к семьям доносчиков на моего прадеда как-то исчез: черт с ними.
А совсем недавно пришлось мне пообщаться с одним заслуженным фронтовиком. Старый уже совсем, прожил после войны долгую жизнь, работал, стал инженером, был и есть вполне себе уважаемый человек. Разговорились мы как-то с ним о Сталине, о репрессиях. Вначале закусились в споре. А потом рассказал я ему про своих расстрелянных и о моем прежнем любопытстве по поводу доносчиков. А он возьми зачем-то и признайся мне, что живет с тяжелым грузом: уже после войны так же донес в институте на сокурсника — молодого паренька, не служившего на фронте, как этот ветеран. Не от какой-то своей кровожадности сообщил, а просто потому, что считал своим долгом рассказать, что парень этот анекдоты травил про партийное руководство. И донес-то не тайно, а во время комсомольского собрания выступил.
Парня того после этого посадили, а через два года он в лагере от чего-то умер. И вот этот заслуженный человек сказал мне, что осознал свою вину только годам к 50, когда один из его сыновей был таким же молодым, как тот его сокурсник, носил длинные волосы и слушал западную музыку. Говорит, посмотрел однажды на сына и подумал: доведись тому жить в то время, выжил ли бы парень? Не нашлось бы на него такого принципиального? И так ему стыдно стало за себя молодого, что живет он до сих пор с чувством этой вины.
А тут на Прощеное воскресенье он мне позвонил и попросил прощения. Говорит, тебе одному рассказал, у тебя и прощения прошу. А я что? Я ответил, что Бог простит.