Видео. Даниил Полторацкий читает свои стихи

Ласка для черного

Что вы знаете о черном, успешные мужики,
о черном мужчине из Конго, с дельты реки?
что вы знаете о его ласке черной,
О ласке тех, кого мы называем черными,
Их пальцами черными, в потных ночах, на подстилке черствой,
Ласки, сыпятся ласки: так рисовали европейцы монстров.

Она черная, у нее ребра словно вырываются наружу,
Через тонкую кожу вбирая ночной воздух застуженный,
Горит огонь в центре костра, на шатре болтается лента.

У него - "смертность в семье 75 процентов",
как говорят в чисто вычищенных пластиковых кабинетах статистики,
где то там, за океаном, где шуршат формата "а-четыре" листики,
где то там, где белые господа,
хотят назвать его "черным", черным, да,

А некоторые "чуркой", для выплеска злобы, или просто для потехи.
и дать в *бло, потому что понаехал.
Потому что в *баной франции они второсортные,
потому что в *баной америке ты ниггер для успешного и гордого,
Потому что в *баном токио тебя будет ненавидеть средний класс
С корнями самураев чинных и гувернанток безродных из нищих масс,
Они будут щуриться и говорить "Черные", пи*доболя после работы,
потому что они успешные, а ты, жалкий ты,
лежишь на циновке, потный, черный, цвета шлака от горных пород.
и ласкаешь свою женщину, которая завтра умрет, умрет от

го.

ло.

да.

Слушайте, господа,
Слушайте, белые господа,
Они, они тоже ласкают свои, как вам кажется,
Второсортные эрогенные зоны, страстью смазанные,
И она, подыхающая от просроченных остатков помощи гуманитарной,
Дышит резко ему в плечо, блаженно улыбаясь в судорогах странных.
Они тоже хотят ласки, пусть для черных,
пусть без понимания любви как философской концепции четкой,
Но если ты скажешь, что черные - дерьмо, и не для их пальцев ваши ценности и золотые кольца,
то каждый шрам от кнута работорговца,
каждых вздох умирающей от СПИДа малолетки,
продающей себя на ссаных улицах Нигерии-клетки,
Каждый взгляд дикого, но ласкового,
Вопьется в тебя, сожрет твои глазницы белые и правильные до затасканности,
Чтобы потом ласкать друг друга без вашего осуждения,
что они, мол, суки, размножаются ежедневно.
Чтобы целовать черные худые плечи, коричневые соски,
И черную-черную спину, иссушенную солнцем и москитами.

Кунсткамера

Ты надеваешь фригийский колпак,
А внутри у тебя кунсткамера.
Чувства по банкам растолканы, как
Несчастные дети, родившиеся тварями,
Дай же мне сунуть руки в формалин,
Дай сожму пальцами твою голову патлатую!
Залезу туда и один за одним
Я расхерачу все экспонаты.
Я знаю, знаю, тебе очень нравится,
Когда кто-то постронний, абсолютно без зла
Смотрит на тебя. И испуганно пялится
В твои увлекательно страшные глаза.
А в твоих зрачках кувыркаются младенцы,
Кричащие, словно побывали в аду.
Но я отворю музейную дверцу,
И, чуть наклонив голову, я войду.
Я возьму все твои ценности, по банкам растолканные,
Подброшу, а остальное сделает гравитация.
А что мне делать?! Смотреть и выть волком?
Или что, безудержно рассмеяться?
Сыпятся на пол слезы-осколки,
Младенцы вываливаются, стеклом покоцанные.
Поплачь и освободи музейные полки,
Для чего-нибудь лучше, чем уроды-эмоции,
Ты опустеешь на время, не бойся..
Тут я посмотрел на часы и замер.
Семь. А у меня поезд без пятнадцати восемь,
Из Москвы в Страну Разбитых Кунсткамер.

Жертвам фашизма

1.

Он несет на руках дочку.
Обнимая, бредет в барак.
На разбитых очках - точки,
Под очками - сырой мрак.
Он попал под каток репрессий,
Он родился. И он - еврей.
Дочка, маленькая Леся,
Так красиво рисует зверей.
А потом нарисует сердце,
В центре сердца - имя отца.
А сквозь сердце - сырой Освенцим,
Выворачивает глаза.
Она помнит свою кошку,
А отец помнит кровь на полу.
Помнит запах зубной крошки
В окровавленном старом рту.
До барака шагов двадцать...
Выстрел, хохот "Genau, oh mein Gott!"
Снайпер выиграл бутылку шнапса,
Он уверен был, что попадет...

2.

"Капитан, мы готовы к бою!"
"Так вперед, рядовая Шварц!"
Зачищать деревню от гоев
Вновь еврейский идет спецназ.
Вот мелькнул силуэт резко,
Дернул палец стальной крючок -
И закончилось чье-то детство,
Опрокинулось на бочок,
Заревело, залепетало,
Кровью булькнув, сошло на нет.
И арабская чья-то мама,
Постарела на тридцать лет...
Громы сороковых уснули.
Но безудержно хохоча,
Ждет освенцимская пуля
Импульс нового палача.

Пальцы

когда в песочнице я разглядывал куличики -
была такая примета: надо было держать пальцы крестиком,
и тогда твоя мама не умрет, говрили отличники
и те, кто не отличали тычинку от пестика.
Но я знал, что у меня все о-кей, у меня два перекрещенных детских пальца,
Два пальца, спасающие от бед и от смерти матери,
А еще колкие песчинки в карманах,
Грязные руки и кусочек пластмассового солдатика.
Кусочек солдата потерялся под решетками канализации,
Руки огромные, пальцы пахнут одной из вредных привычек,
Однако, я не чувствую наступления цивилизации,
Только вижу в зеркало взгляд, забывший куличики.
Но я все держу пальцы крестом,
Мой слог стал чище, быстрее бег.
об этом потом.
пока же я стискиваю пальцы, сплетая их в оберег.
Я видел сигареты, которые курят в постели,
Однако я держал указательный и средний, сжимая до первой слезы,
Пока верхняя фаланга станет розовой, а нижняя побелеет.
Может поэтому моя мать еще дышит озоном из форточки, после грозы.
Может поэтому на кресте умер чей-то бог.
Может поэтому, кстати, я еще не сдох.