Это была Маша Недилько - санинструктор разведки 286-го полка бывшей 90-й стрелковой дивизии. Великая Отечественная война застала Машу в Ленинграде. Ей пришлось пережить все 900 дней блокады, выходить на передовую… Она освобождала прибалтийские республики, Польшу, форсировала Вислу, участвовала в штурме немецкой крепости Кенигсберг, брала Берлин.
Сама была и ранена, и контужена, но каждый раз возвращалась в строй и только в свою часть. Воевала до самой Победы. Вынесла из-под огня 273 раненых бойца. Ее саму бы на руках носить… Раненые ласково называли ее Марьюшкой и писали письма из госпиталей.
Сейчас Мария Ивановна живет в Бийске. "Я до сих пор иногда слышу шум вражеских самолетов, - рассказывает Мария Ивановна, - чувствую запах пороха, гари. Помню, во время блокады детские сады через Ладогу эвакуировали. Ребятишек приводили на берег. Они забирались на баржу. Веселые все такие, счастливые - радовались, что их по озеру катать будут. Но только баржа с ребятишками выплывала на середину озера, как налетали немцы. Как дадут в эту баржу… Специально подкарауливали… Баржа переворачивается, тонет… а ребятишки, захлебываясь, плачут, кричат. Постепенно детский плач стихает, стихает… Я затыкала уши, чтоб не слышать этого. А оно все сильнее и сильнее слышно, будто вода плачет, а на поверхности - пузырьки, - и она сама плачет, - до сих пор ведь снится все это".
Маша Недилько сама попросилась на фронт. "Всю жизнь мечтала пойти в армию, - рассказывает бывшая разведчица, - там ведь и накормят, и напоят, и оденут… Это не то что с мачехой жить…"
Прислуга у Райкиных
Родом Маша Недилько из Курской области. Мать Марусеньки - цыганка. Правда, смешанная. Когда девочке было три года, она умерла. Отец женился на другой. Стала Маша жить с мачехой, которая ее недолюбливала.
Когда Маша окончила четыре класса, мачеха сказала: "Все, хватит учиться, умной станешь. Будешь работать в хозяйстве". Но отец Маруси не согласился. Сказал, что оправит дочку учиться в Ленинград. Так и сделал.
В 1929 году отец привез Марусеньку из деревни в Ленинград к мачехиной сестре Катерине. С этого момента и началось скитание девочки по чужим, в сущности, людям. Но "бабушка Катя" относилась к Маше хорошо. Как мамка ей была.
Маше довелось поработать у Райкиных. "Сам Аркадий тогда еще в школе учился, был со мной примерно одного возраста, - говорит Мария Ивановна, - а устроила меня к Райкиным мачехина сестра. Пошла она к ним и говорит: "Вот у меня Маруська из деревни приехала, мне бы ее пристроить работать". А Райкины отвечают: "Да нам домработницу надо, чтобы и стирала, и прибирала". Однако пожалели, взяли - чтоб керосин носила да в магазин ходила. Лет мне тогда всего 12 было, какая с меня домохозяйка? Два месяца я у них проработала, потом они женщину нашли на это место".
"Кстати, - говорит Мария Ивановна, - как-то раз Аркадий Райкин приезжал в Бийск с гастролями. Тогда был еще мой муж жив. Он говорил: "Иди, подойди к нему", да я не стала. Поди все равно не помнит".
Когда Райкины нашли себе в прислуги женщину-домохозяйку, Маше пришлось опять к бабушке вернуться. Прибегает, плачет: "Бабушка, что делать? Как теперь жить? Кто ж меня накормит, кто ж напоит?" - "Не горюй, доченька, Манюшка, не горюй! Пойдем объявления смотреть", - ответила баба Катя.
Скитание по мукам…
Пошли. Оказалось, что в еврейскую семью требовалась нянька для ухода за престарелой женщиной. "Раньше нянек-то только евреи и брали, - вспоминает Мария Ивановна, - тогда прислуг няньками называли. И стирать, и прибирать - все надо было делать. Может, тогда-то меня жизнь и научила, как хозяйство вести.
Жили мои хозяева на Васильевском острове, довольно богато. Вот я и стала работать у них. Помню, стираю, а бабушка-еврейка стоит рядом со мной, как надзиратель, и говорит: "Плохо!". Я опять перестирываю. До крови руки сбивала. Тогда ведь стиральных досок не было, все в корыте, на руках терли. Кормили плохо. Хозяева брезговали мной – мол, деревенщина… Нальют полпорции супа и хлеба дадут кусочек. Да такой тонкий, словно его рентгеном просвечивать собирались. Я его сверну в четыре раза, затолкаю в рот, на один жевок хватало.
Лягу спать на пол на кухне, накроюсь тканым половиком и плачу - есть охота. В животе все бурчит, и сон-то не идет. Месяц я только у них и выдержала. Подхожу к старухе и говорю: "Я к тетке Кате хочу, соскучилась…" А она отвечает: "Вот Сара придет, отпустит тебя, тогда поедешь". Эх, была не была. Я собрала манатки и сбежала".
До дома Марусе надо было ехать с четырьмя пересадками. А трамвай тогда 3 копейки стоил. До Московского вокзала Маша доехала нормально - все зайцем да зайцем. А потом контролер Мария Максимовна Боровикова и поймала ее.
"Я сирота, я у евреев работала, к тетке еду, соскучилась, - начала рассказывать Маша. "Где твоя тетка-то живет?" Маша сказала. "Она довезла меня до тети Кати бесплатно, - рассказывает Мария Ивановна, - по дороге все про меня расспрашивала. Заходим домой, а она и говорит тетке Кате: "Здравствуйте, бабушка, я вам зайчика привела". Я кинулась к ней на шею: "Ой, бабушка, что ж теперь делать-то?" - "Не горюй, Марусенька, не горюй, что-нибудь придумаем".
Вдруг контролер Мария Максимовна и говорит: "Пойдем, Марусенька, ко мне жить. У меня дети-двойняшки глухонемые, будешь их в школу через дорогу переводить".
В семье военного Боровикова у Маши началась новая жизнь. Мария Максимовна обучила деревенскую девчонку этикету, вновь отправила в школу.
Через два года мужа Марии Максимовны нечаянно на стрельбище убили.И Маруся пошла работать на текстильную фабрику.
В августе 1941 года Дзержинский райвоенкомат направил Машу Недилько на курсы медсестер. Вскоре Ленинград оказался в блокаде.
"По радио Левитан сообщил, что Ленинград находится в смертельной опасности, - вспоминает Мария Ивановна. - Мы все повыбегали на улицы. Смотрим - самолетов целая туча. И все на нас летят. Начали бомбить. Кто успел спрятаться, а кто и нет. Отключили свет, воду, транспорт перестал ходить. Левитан сказал, чтобы все взрослые мужчины явились в военкомат, остальные - на свои рабочие места. Три дня я добиралась до работы - прицеплюсь сзади к какому-нибудь грузовику, проеду немного. Как бомбить начинают - прячусь вновь".
В Ленинграде начался голод. Хлеб выдавали строго по карточкам - рабочим около 22 граммов, служащим и иждивенцам - по 125 граммов в сутки. Люди умирали от голода. Двери квартир никто не закрывал - если помрешь, чтоб труп хоть вынесли.
Покойников по квартирам собирали молоденькие медсестрички. Умерших выносили на тротуар. Сюда потом грузовик подгоняли, в него покойников и грузили. Неподалеку от каждой больницы были вырыты глубокие котлованы - братские могилы. Как котлован полный наберется, его засыпали землей. Чтоб эпидемий не было.
"Мертвых тащишь, а на них вшей полно, - рассказывает Мария Ивановна. - Ладно, если недавно умер, а если уж несколько дней прошло, к нему без противогаза нельзя подойти. Тащим трупы, а самих рвет… Моя баба Катя тоже от голода умерла. На 8 марта. По выходным нас в училище отпускали навестить родственников. Я каждый раз ходила. Однажды пошла навестить бабу Катю, а с ней еще маленькая девочка жила. Бабушка и говорит: "Марусенька, посмотри, что там Валя делает, к стенке вон что-то отвернулась". Я глянула: "Да она ж мертвая, бабушка". Я ее на плечо - и вынесла на тротуар…
А бабушка потом и говорит: "Марусенька, ты бы мне хоть крошек принесла". - "Бабушка, миленькая, крошки я смогу, только когда в столовой дежурить буду. А это раз в месяц только бывает". - "Ну тогда, Марусенька, хоть соли принеси. Я буду ее лизать да воду пить, чтоб голода не чувствовать".
Маша принесла ей соли. В следующий раз приходит - бабушка уже мертвая. "Умирала, видно, мучилась. Вся раскорячилась - и ноги, и руки. Так и окоченела. Руки уже не заломишь, застыли. Разорвала я какую-то простынь. Связала руки, чтоб они в стороны не торчали. И ноги перевязала. Иначе в дверь не протащить. Мы ее втроем вытаскивали. Одна за ноги, другая за волосы, и третья еще помогала .
Покойники - они же тяжелые. На тротуар притащили, бортик у грузовика открыли, туда ее погрузили. Увезли в котлован".
Каждого покойника записывали. Медсестрички в специальную тетрадку записывали, из какого дома и квартиры вынесли покойника. Тех, кого не отметили, до сих пор считают без вести пропавшими.
С покойником на плече
В марте 1942 года в медицинское училище Ленинграда приехал офицер-вербовщик из 286-го полка 90-й стрелковой дивизии. На фронт срочно нужны были медики.
Всех студенток медучилища выстроили в длинную шеренгу. Маша Недилько оказалась чуть ли не последней в строю. Ниже ее ростиком были всего лишь две или три девочки. Вербовщик подходил к каждой и спрашивал: "Боишься идти на передовую?" Многие отказывались, плакали, просили оставить их в тылу.
Когда очередь дошла до Маши, вербовщик тоже спросил: "Боишься?" - "Нет, я не боюсь. По мне плакать некому, я сирота. Я пойду только на передовую и только в разведку!" Он очень удивился. Там же здоровых мужиков из-под огня на себе надо будет вытаскивать. А она такая… ее саму хоть на руках носи. Тогда Маруся решительно добавила: "Я за Родину - до последнего вздоха! Или грудь в крестах, или голова в кустах! И баста!" Офицер сказал: "Собирайся!"
В разведку боем!
Первым боевым крещением был выход разведгруппы в расположение противника. Задача - выявить его огневую систему и взять "языка". "Язык" - это немец, несущий часовой караул. Трое суток группа разведки, в которую вошла Маша Недилько, "пасла" немцев.
Караульные были слишком бдительными - возможности подойти к ним не было. Разведчики наблюдали за каждым сменным караульным, вычисляли, кто ответственно несет службу, а кто и поспать может.
"Вдруг смотрим, - рассказывает Мария Ивановна, - фриц закурил. Воротник поднял. Закрылся. Затяжку делает, уткнувшись в рукав, чтоб никто его не увидел. А мы в это время в кустах сидим. По-пластунски подползаем. Все в белых халатах - чтобы слиться со снегом. Впереди сапер, минер, потом разведчики. Перерезали тройную колючую проволоку. Потом сапер проверил, где стоит мина. Специальным таким прибором - где лампочка загорелась, там и взрывчатка. Обезвредили. Ползем дальше. Тут один из наших бросается сзади на немца и быстро засовывает ему кляп в рот, чтоб не заорал. Иначе все - нам хана. Другие помогают вытащить его".
"Языка" доставили к командиру. Там его начали пытать: сколько у них солдат, сколько частей, где они стоят, кто командир. Некоторые "языки" раскалываются сразу, другие врут, пытаются запутать. Таких пытали. Под дулом пистолета многие раскалывались.
Когда Маша вернулась со своей первой разведки, командир полка сказал: "Ну, Марусенька, ты у нас счастливая. В первый раз пошла и сразу "языка" взяли!"
В другой раз "язык" кинул Маше под ноги гранату. А случилось это так. "Когда "языка" взяли, притащили его к командиру. А досмотреть его и не досмотрели. Привели переводчика. Он начал с ним разговаривать. Переводчик потом и говорит: "Врет, сволочь фашистская, врет. То одно говорит, то другое". "Тащи-ка его, Марусенька в особый отдел, - отдал приказ командир, - там с ним быстро разберутся". Маша взвалила раненого немца на себя и потащила его в кювет, где русские солдаты были. "Тащу его по траншее. А траншея в виде зигзагов - так специально рыли. Если траншея будет прямая, то попавший в нее снаряд погубит всех солдат, а в зигзагообразной пострадает лишь часть. Я уже было дотащила немца до места, начала поворачивать в другой зигзаг, чтобы в укрытие его положить, вдруг слышу, он чем-то шебуршит. Одной рукой за меня держится, а другой гранату из-за пазухи вытаскивает. Бросает ее мне под ноги. Граната как щелкнет. После этого уж точно будет взрыв. Я научена уже была не раз. Как сброшу я его с себя! Потом метнулась в зигзаг. А он прям на гранату свою и сел. Взрыв. Он как заорет – видно, ему все меж ног разорвало. Потом затих. А мне прям на пятую точку осколки полетели. Хорошо, что штаны хоть были ватные. Я побежала к командиру полка. Он посмотрел и сказал: "Все разорвало, иди ложись. Жди, вечером приедет лошадка с телегой - в госпиталь отправишься". Я всегда молилась: "Господи, Царица небесная, сбереги меня, а если что и случится, то чтоб насмерть. А если сбережешь меня, так чтоб только и руки, и ноги целы были".
"В другой раз еще один случай был интересный, - продолжает рассказ Мария Ивановна. - Остановились мы как-то отдохнуть. Я пошла в туалет в кустики. Вдруг слышу какой-то стрекот. Ничего понять не могу - что это такое? А рядом стог сена. На всякий случай говорю погромче: "Хэнде хох!" Вдруг из стога руки высунулись. Ой, я чуть было тут не описалась. Ведь пистолет-то я сняла, защищаться-то нечем. Я думаю: елки-палки, что ж делать-то? Сердце заколотилось… страшно. Я ему по-немецки говорю: "Где оружие? Почему ты здесь?" Винтовку он мне отдал. "Заболел", - говорит. Я его под прицел и повела к своим. Наш часовой как увидел нас, кричит: "Товарищ полковник, Маша фрица ведет!"
Маша вместе с этим немцем отправилась в санчасть. Он там и остался - дрова колол, по хозяйству все помогал. А Марусенька от своего полка ни на шаг не отставала. "Я ж за Родину - до последнего дыхания!"
На Берлин!
После прорыва блокады Берлина Маша вместе со своим полком направилась на Берлин. В битве за немецкий город Грабау Мария получила медаль "За отвагу".
"Помню, мы шесть раз то брали, то вновь отдавали Штральзунг, - говорит Мария Ивановна. - Все жители там очень богомольные. Есть там церковь, так они за нее горло готовы были перегрызть. Она вся в дырках, как решето, а они за нее все равно бьются.
Чтобы укрыть раненых от снарядов и пуль, я перетаскивала их в немецкую церковь. Немцы тоже своих раненых тащили в эту церковь. Мы оказывали помощь и им. Занятая своими ранеными, я не заметила, как наши были вынуждены отойти. Что ж делать? Думаю: все, хана нам тут всем. Сейчас ворвутся немцы и штыками всех нас переколят. Тогда я закричала: "Ребята, кто легко раненный, вставайте, закройте все двери на засовы, а то немцы зайдут в церковь".
Кто смог, встали, закрыли на засовы. Немцы попытались взломать двери церкви, но в ответ раздались автоматные очереди. "Пли!" - взяла на себя командование Маша. Все, кто был в состоянии, начали стрелять. Она тоже, схватив какую-то винтовку, просунула ее в дырку в стене и начала стрелять, пока не кончились патроны. "А стреляю я метко - прямо в яблочко попадаю", - говорит Мария Ивановна.
На время немцы отступили. "А на дворе уже ночь, - вспоминает разведчица, - как же нам переночевать-то здесь. Но я вот что сделала. У меня есть бинты, а кровищи вокруг полно - и русской, и немецкой. Я эти бинты кровью измазала и перевязала себе голову. Пошла к алтарю, где попы прятались. Легла на пол рядом с ними и говорю: "Я в голову ранена, если они прорвутся, то я капут, притворюсь убитой".
Притворилась и лежит. А рядом молодой раненый немец говорит: "Фрау, надуй мне подушку". У немцев у всех были с собой резиновые подушки. Маша надула. Потом немец и говорит: "Зачем? За что плачут наши дети? Пускай бы Сталин с Гитлером сами бы дрались - кто кого…" - а сам плачет.
И эту злосчастную ночь Марии Ивановне удалось пережить. В церковь никто не ворвался. Наши вовремя пришли на подмогу. "Бывают и на войне счастливые минуты", - говорит Мария Ивановна.
Психическая атака
А через несколько дней после этого на одном из участков фронта для предотвращения готовящегося прорыва немецкой обороны был создан отряд из танков Т-34, разведчиков, автоматчиков и саперов. Отряду была поставлена задача - провести разведку боем, в тылу противника прорвать его оборону.
Группа разведки выполнила свою работу на "отлично" - обрезали колючую проволоку, нашли и разминировали взрывчатку.
"Командир полка Кудрявцев скомандовал нам: "Вперед! Психической атакой взять город Штральзунг, - вспоминает Мария Ивановна. - Мы зажгли на всю вселенную фары и все разом закричали: "Ура!" На всей скорости ломанулись в тыл, сбивая все на своем пути. Но до тыла не доехали. Танки наши горят, немцы по танкам нашим бьют. Силы противника во много раз превосходили наши. Положение было критическим. Подбитые танки, убитые солдаты. В живых остались только двое - я и радист Виктор Сычев. Да еще командир Кудрявцев, которому оторвало ногу.
Радист наш остался в танке - он должен был командиру дивизии доложить, что нам удалось прорвать оборону противника и что мы находимся в опасности. А я вылезла из танка. Ищу, где бы спрятаться. В укрытии сидит немка. Увидела меня и зовет: "Ком, ком цу мир". А сама сидит с ребятишками, трясется. Детишек обняла крепко-крепко. Они даже описались от страха. А сама причитает: "О, Майн Готт, Майн Готт!"
Вдруг вижу - идут немецкие солдаты. Та немка помогла мне спрятаться под телегой. Я залезла, пистолет вытащила, зарядила. Думаю, если он заглянет под телегу, я сразу его хряп - и все. А потом себе в голову выстрелю.
Немец подошел к немке и спросил: "Где русские солдаты?" Я курок уже держала наготове. Думаю - все, крышка, если что скажет. И ей капут, и мне. Но немка отвечает: "Никого нет, все побитые!" Он ушел. Я так и просидела под этой телегой. Вдруг слышу: "Ура!" - наши пришли! Я вылезла, а немка эта сидит, плачет: "Не убивай моих детей! Пожалуйста, не убивай!" Я ей говорю: "Русские заставят тебя работать". А она:
"О, я буду работать, работать, только чтоб мои дети живы были". Господи, да какое мне дело до нее было. Нам надо было идти дальше, прорываться. Ее так никто и не тронул…
После войны
Словно ангел-хранитель всю войну берег Машу. После взятия Берлина она осталась в Германии. Командир полка сказал своим медсестричкам: "Ну а теперь я вас всех выдам замуж. Найду вам женихов хороших…" Всем нашел. И Марии тоже - полковника, начальника политотдела. Она даже и подружить-то с ним не успела, почти сразу поженились. Там же, в Германии, у них родилась дочка. Через четыре года мужа Марии Ивановны сагитировали поехать в Алтайский край поднимать сельское хозяйство. Вот так семья Недилько и попала в Бийск. Здесь и осели. Муж Марии Ивановны уже давно умер, а она до сих пор бодрая, веселая.
"Ой, я ведь молодая была крутая. Стиляга такая, вся из себя. Цыганочку как начну танцевать. Все кругом рты открывают… Выкрашу волосы перекисью в белый цвет - модная. Я ж медицине-то училась, знаю, что к чему. Да я и сейчас еще станцевать могу".
И начала танцевать. А я смотрю и думаю: "А ведь ей через год уже 90! Эх, девяносто, Маша ягодка опять!"
- Марь Иванна, а сейчас бы на войну пошли? - спрашиваю я.
- Да, конечно. Только скажите, когда надо… так сразу!
Самое важное - в нашем Telegram-канале
