Владимир Ильич угощает меня каким-то особенным медом и говорит, что у него в телефоне 120 непринятых звонков. Он объясняет, почему "закрылся": трудно осознать, что все действительно произошло. Наливает чай из красивого чайника, доливает кипятком из металлической зеленой кружки. Слова, слова и паузы – я единственный зритель этого финального монолога.
Без дороги
– Увольнение оказалось сложнее, чем развод. Ломакин подписал мое заявление, все нормально. Я вышел в приемную, и как-то меня… Присел, говорю: отпечатайте мне экземпляр приказа, жене покажу.
Первое заявление я написал в марте – мы так решили на семейном совете. Наташа сказала: "Володя, уходи. Невозможно так жить. Мы тебя не видим, здоровья у тебя вообще не стало, не стало радости жизни". Она очень достойный человек и просто так "уходи" никогда бы не сказала. Но она же видит все мои переживания, все мои мытарства. Уходя – уходи. Я нарушил этот закон. Но из-за того, что мы взяли Гран-при на "Сибирском транзите" и "Золотую маску", думаю, Бог меня простит. После "Маски" я предупредил комитет, что точно уйду, просто физически не могу больше. Потом была серия политических событий, которые уйти не позволяли: открытие Года Шукшина, инаугурация губернатора – все было выполнено нами на пять с плюсом. А сейчас образовалась пауза, которая позволила мне подать заявление.
Без борьбы
– Правильно Лоевский сказал: я не борец. Редко где человек, который руководит театром, борец. Я зависимый человек. Бороться с ветряными мельницами бесполезно. Борьба Володи Золотаря показала: есть люди, которые могут показать зубы, но в итоге-то всех подминают. Хотя бесследно это не пройдет точно. Ни для кого.
Золотарь очень одаренный человек, могучий, с характером, со стержнем. Но даже сейчас я не могу согласиться, что он – главный режиссер. Должна быть мера ответственности перед государственным театром; в таком театре свои традиции, свои нюансы.
Если бы было возможно, я изменил бы в наших с ним отношениях только одно – мы бы подписали контракт, в котором все было бы предусмотрено до мелочей. Сколько раз в году он может ставить в других театрах, сколько раз может в Питер слетать к маме, где кончаются его полномочия, где мои. У нас этого не было – оба рубахи-парни: о! давай сделаем театр.
Все держалось на доверии и на слове, и сначала мы радовались, что наши человеческие качества позволяют нам оставаться в равновесии, хоть устав и поставил нас вот так. А потом пробежала кошка, а обратиться не к кому. Худсовет он сам разогнал, и остался только я. А я мог быть и неправ.
Без денег
– Я глубоко убежден, что театр, особенно серьезный театр, – вещь очень дорогая и никогда не будет рентабельной. И когда говорят: довел театр до налоговых долгов в девять с половиной миллионов рублей, – это крайне обидно слышать. Во-первых, не девять с половиной, а шесть с половиной, остальное – пеня и штрафы. И когда разделишь на 13 лет, получается-то по 400–600 тысяч в год. Я постоянно обращался ко всем губернаторам, у меня вот такая переписка со всеми, но ни от кого, кроме Карлина, ответа-то не было.
В этом году на 40 процентов сократили бюджет, и первые два квартала мы прожили просто нездорово. Денег нет, никто из режиссеров не едет… В этом году бюджет еще на 20 процентов меньше. Человеку, который придет после меня, будет сложно.
Я не вижу, куда дальше вести театр. Я до того устал – как загнанная лошадь просто. У меня нет интереса, правда, нет. А это нечестно по отношению к людям, которыми ты руководишь. Они это видят. Вот вся причина. А из чего это складывалось, вся эта усталость, все это настроение, – ну, ты свидетель всему. Ешь мед: настоящий, многоцветье.
Владимир Мордвинов:
Я пока не знаю, что будет дальше. Я ничего не готовил для себя. Мне уже один человек предложил: давай ночным сторожем. В шутку, но… больше и не на что рассчитывать. Я установил для себя срок – пять дней. Подумаю пять дней и начну что-то делать. Я знаю, что буду работать много, активно, что мне будет интересно… Но что это будет, пока правда не знаю.
Без театра
– В эти дни мне не хватает актеров. Я привыкаю жить без них, они – без меня. Старики сильно переживают, что их уволят, чего никто сделать, конечно, не посмеет.
Истории нашего театра – 88 лет; мы родились заново в 1997-м. Ребенок рос-рос, достиг пика, после ухода Володи началось обрушение. Человек, который придет после меня, должен застопорить падение, удержаться, решить вопрос с труппой, финансированием, найти творческого лидера. Все равно есть с чего начинать, есть платформа. Театр заметен на российском театральном поле, у труппы мощный потенциал. Людям сейчас некуда уезжать, а не работать, не творить они просто не могут. Театр все равно пойдет по нарастающей.
Что там сейчас, как – я не знаю, в театр я просто не хожу. Пришел за расчетом и почувствовал себя таким чужим… Вышел на сцену – хорошо, что было темно, – поклонился. И простился с театром – совсем.
