Удивительно подробные обстоятельства жизни в сибирских казенных домах конца XIX — начала XX веков стали известны благодаря тому, что полгода назад Барнаульский юридический институт и краевой архив опубликовали уникальную книгу под названием "Записки Е. П. Клевакина о тюрьме". Это дневниковые записи человека, который в середине 1880-х годов был смотрителем Томского тюремного замка, а в 1901–1917 годах служил директором Барнаульского уездного попечительского о тюрьмах комитета. На службе ему довелось многое узнать, пережить и вполне литературно изложить свой опыт.
Деловые люди
Из записок Евгения Поликарповича мы узнаем, что тюремные замки в то время строили из камней и кирпича в 2–3 этажа. Они имели как одиночные, так и общие камеры. В последних у стен стояли койки, а посередине были постелены нары. На них арестанты спали вповалку, в два ряда. Из важных объектов замка можно назвать карцер и церковь.
В томском замке при Клевакине сидели 450–1000 мужчин и 18–30 женщин (их содержали в обособленном отделении). В барнаульской тюрьме, рассчитанной на 150 мест, находились порой и более 370 арестантов. Попадали в неволю главным образом за бродяжничество, убийства, воровство, грабежи. Были и те, кого "закрыли" за подделку монет или самозванство. Большинство еще только ждали суда по их делу.
Распорядок дня не радовал разнообразием — прогулки, поверки да приемы пищи (привилегированным арестантам давали щи и каши ежедневно, обычным — чередуя. Также в рационе присутствовало мясо, а в постные дни — рыба). Работы особой не было — разве что воду носить да дрова колоть. Иноверцы около часа в день проводили в молитвах. Кажется, заняться арестантам было нечем — только лишь разговоры вести меж собою.
Но жизнь арестантской артели, как называет сообщество заключенных Клевакин, была многообразнее и ярче, чем это может показаться. Во-первых, они устраивали майданы. Так на их сленге называлась нелегальная торговля. Получить майдан (то есть право торговать) можно было на аукционе. Стоило это 150 рублей в год — купцы второй гильдии в те времена платили меньше. Зато, естественно, продавали майданщики все втридорога.
Главный предмет торговли — алкоголь. Поставки у майданщиков были налажены. Часто алоголь за определенное вознаграждение передавали в коровьих кишках часовые. В Бийске был случай, когда арестанты смастерили табурет, его купил один местный мужик, но на следующий день решил вернуть. Когда надзиратель принимал изделие, оно показалось ему тяжелее, чем днем ранее. Повертел — а в ножках забулькало... В общем, разными выдумками спирт, водка и вино оказывались "за решеткой". Наверняка многое из арестантского креатива так и осталось тайной. Так или иначе, с алкоголем в тюрьме, судя по "Запискам", проблем не было.
"Майданщики живут панами, аристократами. У них есть прислужники, которым они платят мало, а требуют с них, как правило, много", — пишет Клевакин. Впрочем, не у всех дело ладилось. Заключенный Егоров, чтобы стать майданщиком, брал деньги в кредит под 10%, но через полтора года не смог платить по процентам. Когда кредиторы его били, он ревел на всю тюрьму. А иные только в неволе и богатели, а как выйдут на свободу — все состояние проматывали.
Отдельный майдан был на право держания карт. Арестанты играли в них ночами на деньги, крендели, баранки. "Карты не искоренить — рвешь, а они новые делают. Сажать в карцер — не хватит места. Приходится смотреть на это сквозь пальцы", — сетует смотритель Клевакин.
Порой карточные долги и за решеткой приводили к трагедиям. Так, один арестант нанес товарищу 11 ножевых ранений за проигрыш в карты 1 рубля и 40 копеек, а потом еще жалел, что нож был тупой.
Кроме карт арестанты играли в шашки (чертили доску прямо на нарах). Было также популярно соревнование — чья вошь первой выйдет за круг. Это у заключенных называлось "спортом".
Одним из любимых занятий заключенных было написание всевозможных прошений. Ходатайствами ускорить рассмотрение их дела они буквально заваливали прокуроров и суды разных уровней.
Охота пуще неволи
Надзор за преступниками был, вероятно, не очень строгим. В 1903 году в Томской губернии допустили наибольшее количество побегов среди всех российских территорий — 87, около 40% из них приходилось на алтайские тюрьмы.
В "томской" части записок Клевакин достаточно подробно описывает три подкопа и три побега. Подкопы были не опасными — из помещений по ним можно было выбраться лишь на тюремный двор, а проскользнуть за ворота не дали бы часовые. Побеги же были более перспективным предприятием. Все они происходили в очень похожих ситуациях: арестант оказывался с одним или парой надзирателей за пределами тюремного двора, улучал момент и давал деру. В первых двух случаях беглецов ловили, в третьем — не смогли. Надзирателей, упустивших получившего преждевременную свободу заключенного, самих арестовывали. А одного из пойманных надзиратели сильно побили. Оказалось, что бежал он не ради свободы, — его заставила сделать это артель, чтобы насолить смотрителю.
В "барнаульский" период побеги случались даже чаще, и не все Клевакин описывает в красках. Иногда он просто вскользь упоминает, что тот или иной обитатель тюрьмы бежал, например, перепилив решетку или взломав потолок в общей камере. Но есть почти кинематографический эпизод, когда двое арестантов напали на надзирателей во время богослужения в церкви, одного из них ранив ножом. Первого арестанта скрутили, а второму удалось бежать. Погоня за ним неслась на звуки бряцающих кандалов на руках. В итоге догнали преступника не представители правопорядка, а пара револьверных пуль, пущенных ему вслед. Можно себе представить, как были напуганы случившимся случайные прохожие. Раны оказались несмертельными.
Но если побеги и подкопы — события хотя и нередкие, но все же экстраординарные, то бунты — почти привычное явление. Сами зэки называли их "волынками". Притом вспыхнуть они могли в любой момент. Попросят арестанты чего-нибудь, чего не может или не считает нужным сделать администрация (например, отменить наказание провинившемуся), и начинается волынка. Однажды один арестант продал кому-то казенный азям (кафтан) и не сознавался, куда дел. Клевакин предложил ему выбор: или говоришь, или наказываю розгами. Молчит. В итоге смотритель прописал ему 30 ударов, но исполнили только 5 — дали шанс исправиться. Артель же, посчитав, что с человеком обошлись несправедливо, стали кричать в камерах, звать администрацию, грозить расправой. Смотритель Клевакин пришел с большим числом надзирателей, стали звать зачинщиков. Не идут. И артель их не выдает. Пришлось по одному выводить всех. "Они артелью сильны, а по одному — боятся", — резюмирует автор записок.
Он не раз отмечает, что арестанты, несмотря на все внутренние противоречия, перед лицом администрации очень сплоченны. И эта взаимная поддержка гораздо сильнее, чем в вольных артелях. Например, вырученные от продажи майдана деньги идут по большей части на покупку провианта для пересыльных, на еду для посаженных в карцер "на хлеб и воду" или на взятки палачу, чтобы бил приговоренного к телесному наказанию помягче. В общем, всеми силами старались смягчить друг другу участь.
В то же время своих могли наказать жестче, чем официальная власть. Например, за кражу из церкви одного артельщика были деревянными ложками по пятой точке — получается еще больнее, чем плетьми: кожа не рвется, и кровь не выходит наружу, а запекается гематомами.
Вопросы об эффективном менеджменте
Записки Клевакина — это еще и описания переживаний управленца, который сидит на пороховой бочке. Каково руководить учреждением, где сотни преступников желают тебе недоброго? От одного бывшего зэка Клевакин узнал, что артель уже нанимала из числа арестантов киллера, который должен был оглушить смотрителя завернутой в полотенце половинкой кирпича. Далее согласно плану оглушенного начальника просто растерзала бы толпа. Убийце полагалось 16 рублей и 2 стакана спирта. Но по каким-то причинам покушение не состоялось.
Вначале Евгений Поликарпович к такой "оперативной информации" отнесся недоверчиво, но вскоре стал записывать все подозрительные происшествия и действия арестантов (например, обступили толпой на кухне или кто-то в открытую угрожал убийством) — вдруг записки помогут раскрыть преступление.
Тяжело управляться с арестантами, признает Клевакин. И по закону держать нельзя — строгость они воспринимают как произвол и устраивают волынки, но и расхолаживать нельзя. "Подчас не знаешь, что с ними делать. Придумываешь меры, а толку мало", — сетует он. И приводит пример: один заключенный ломает рамы, чтобы напакостить смотрителю. За государственный счет окна восстанавливают, только если их разбила буря, а если арестант, то это, как бы сейчас сказали, нестраховой случай. И платить приходится из своего кармана.
"Они бывают другой раз как дети, другой раз — как сумасшедшие", — читаем на другой странице. Здесь Клевакин рассказывает, что один зэк на полном серьезе просил его отпустить из замка всего на одну ночь — ограбить местного миллионера. А уж сколько раз Евгению Поликарповичу приходилось отговаривать своих подопечных от убийств прокуроров, врачей или товарищей-арестантов, можно сбиться со счету.
Порой автор рассказывает и некоторые профессиональные хитрости. Например, наказанного розгами нельзя отправлять в общую камеру — свои же задушат и скажут, что смотритель задрал до смерти. Объясняй потом прокурорам и разным комиссиям, что ты не изверг.
Былое и думы
Во время службы в Барнауле Евгений Поликарпович много хлопотал, чтобы улучшить условия содержания заключенных, и рассуждал о недостатках судебно-исправительной системы, искал ответы на мучившие его вопросы. Почему два безвинных мещанина просидели в барнаульской тюрьме два года в ожидании суда? Да потому что следователи за ошибки не несут никакой ответственности. И, главное, — является ли тюрьма местом исправления людей? Нет. Скорее даже наоборот. Во всяком случае — та тюрьма, где нет работы и где заключенные не учатся ничему полезному.
Цитаты из "Записок Е. П. Клевакина о тюрьме"
В народе тюрьму называют школой, даже университетом, но университетом, так сказать, с другой стороны, потому что считают, что кто побывал в тюрьме, отбывая наказание, то он наслушался про всякие худые дела, научился, как их делать и как концы прятать, чтобы не попасться снова под суд. По моему мнению, тюрьму и надо сделать школой, хотя и не школой грамоты — и она бы нужна — а сельскохозяйственной школой, где бы попавший в тюрьму на высидку крестьянин научился бы правильно вести сельское хозяйство.
Сегодня подслушал разговор Грязнова с Нарицыным. Грязнов говорит Нарицыну, что он здоров очень. Нарицын отвечает, что не хварывал еще. “Эдак ты, Нарицын, еще лет сорок проживешь”. “Сорок не сорок, — отвечает Нарицын, — а еще, может быть, удастся какого-нибудь укокошить, как скоро не пропаду. Даром жить не буду”. Вот такие безнравственные разговоры и надежды на будущее!
Много раз мне приходилось выслушивать советы различных личностей о гуманном обращении с арестантами. Гуманисты, похоже, не знают сибирских арестантов. Интеллигенция и пресса смотрит на нас недобро, называют нас извергами. А арестантов — агнцами, терпящими самоуправство и жестокость. А что бы они сделали на моем месте?
Справка
Евгений Поликарпович Клевакин родился в 1842 году. Кроме службы в исправительной системе, принимал активное участие в работе Общества любителей исследования Алтая (с 1891 г.). С 1893 г. активно участвовал в работе Барнаульского пожарного общества, до конца жизни оставаясь почетным начальником добровольной пожарной команды этого общества. В 1907–1908 годах был председателем Совета барнаульского отделения "Союза русского народа". Автор нескольких пьес ("Спаситель от Бога", "Воины мира" и др.). Скончался в 1918 году в Барнауле, похоронен на Нагорном кладбище.
Факт
Первые тюрьмы на Алтае появились в Бийске (1806 год) и в Барнауле (1822 год). Позднее вышло указание, предписывающее иметь каталажки в уездных городах. Появились тюрьмы в Змеиногорске, Камне-на-Оби, Славгороде.
Самое важное - в нашем Telegram-канале
