Важная бумага-1996. Александр Розенбаум о проблемах антисемитизма, красивых женщинах и большой любви

От ведущего рубрики

Певец и композитор Александр Розенбаум много раз давал концерты в Барнауле. И практически после каждого выступления восторженные поклонники разными словами говорили об одном и том же: «Пел классно и долго, выкладывался на полную катушку!».

Александр Яковлевич — фигура мощная и харизматичная. Заковыристых вопросов от журналистов не боится, отвечает на них откровенно, однако границы личного пространства открывает очень дозировано.

Но в конце 1996 года Розенбаум в интервью корреспонденту «Свободного курса» Сергею Теплякову рассказал о довольно приватных эпизодах своей биографии…

И это интервью стало, пожалуй, одним из лучших в тот год в нашем издании. Материал вышел под заголовком: «Александр Розенбаум — «Я хорошо сижу в седле!».

Неловкий еврей

«Летать — так летать!» — спел Розенбаум, и это не только о птицах. Петь — так петь. Он пел 26 ноября в Барнауле. Пел около четырех часов. Да и впрямь: жить — так жить, по полной мерке, во весь голос…

— Александр Яковлевич, вы же из семьи потомственных врачей, а не потомственных певцов…

— Отец мой всю жизнь отработал в больнице и сейчас работает, мать акушер-гинеколог в родильном доме. У меня отец был всю жизнь секретарем парторганизации, фронтовик, депутат горсовета в Казахстане, в Зыряновске, куда мы в 1952 году переехали, отец был командирован поднимать целину.

— То есть вы из «неловких евреев»?

— Да, абсолютно неловких. Вернее, неловких людей. Да и то, на чей взгляд. Воспитывали меня бабушки, одна была ближе к «местечковой», а вторая — мамина мама, которая меня воспитала, — была светская дама.

— То, как воспитали вас, и то, как воспитываете вы свою дочь, — одно и тоже?

— Абсолютно, я убежден, что людей воспитывает не школа и не окружающая среда. Воспитывают мама с папой, обстановка дома, отношения в семье.

— Вы когда-нибудь поднимали руку на свою дочь?

— Один раз. Я ее шлепнул по заднице, она улетела метров на пять. Она ушла к реке, никому не сказала, мы искали ее часа два. Ей было шесть лет, она сидела «в гостях у тети» и пила чай. Два с половиной часа искать у реки пропавшего ребенка… Тогда я ей врезал: это был единственный раз в жизни.

— А сейчас во сколько она должна возвращаться домой, звонить родителям?

— Когда захочет, но она должна сказать мне, где она. Я абсолютно ей доверяю, ей двадцать лет. Она не ляжет в постель с мерзавцем, алкашом, нехорошим человеком. Но я должен знать, что она здорова, что она под присмотром мускулатуры своего молодого человека, и что в восемь утра она придет домой. У нее не так много молодых людей, потому что у нее папа перед глазами. Ей очень сложно найти человека, который бы ее не разочаровал, потому что ее папа — очень серьезный мужчина.

Со сволочами у меня другой разговор

— Розенбаум — это человек как бы без национальности. А вы чувствовали отношение к себе как к еврею?

— Имейте в виду, как к «жидовской морде»? Я на больных не обращаю внимания. Кстати, я не очень комплексовал от этого. Вы правильно сказали, что я человек без национальности, тем более, когда надеваю головной убор… Тогда я в Грузии — свой, в Татарстане — свой, в Средней Азии — свой. У меня лицо, да и я (переходил на кавказское произношение) гаварыть еще могу совершенно без акцента…

В Сухуми, когда я еще был врачом, стою на пляже за «чебурэками». А сзади меня три гражданина рассказывают анекдоты, и самое смешное для них в этих анекдотах — это слово «Рабинович». Жуткие антисемиты такие, из «больных». Мне надоело, я повернулся и «по-грузински» сказал: «У нас таких нет в Грузии вообще, да?! Я тебя щас резать буду, я тебе рекомендую ваще уехать, потому что я сейчас тебя резать буду, тебя мама не найдет, все?!»

Я говорил так, как надо, это сейчас я интеллигентно все передаю, тогда красивее излагал. Они сразу стали извиняться, говорить, что ничего плохого в виду не имели, что у них друзья есть евреи… Это обычная поговорка, доказательства неантисемизма. У меня друзья даже евреи есть… Это звучит так, же как: «Я могу даже крокодила погладить»…

Меня никогда это не дергало. «Больные» меня не интересуют. Со сволочами у меня другой разговор. А в детстве и «больных"-то не было. Нас было девять дворов, делились по дворам, а не по национальности.

Серки и шлимазлы

— Много ли садов было обобрано за ваше бурное детство?

— Лазать в сады — это святое. Я десять лет жил на Украине каждое лето — Винницкая область, Гнивенский район, село Селище. Поэтому «мову розумию, як ридну»…

— Самое запомнившееся украинское слово?

— «Серко». У них все собаки Серки

— А самое запомнившееся еврейское слово?

— «Шлимазл», наверное. Придурок. Бабушка меня так называла. Меня бабка очень любила, так что это ласковое было — не дурак, а «любимый дурачок».

Я полысел в 22 года

— Вы помните свою первую «крутую» вещь?

— Первая модная вещь у меня появилась в девятом классе: мне бабушка подарила пиджак без воротника «а ля «Битлз»». А до этого у меня не было богатых вещей, но я не голодал и не носил опорки. Я не был ни жидюгой, ни очкариком…

— Очки у вас со скольки лет?

— Ношу три года, а выписаны были мне очки с шести лет. У меня астигматизм — искривление глазного дна, и в старые времена очки для меня надо было делать месяц. Но они бились быстро…

— Сами били?

— Нет. У меня не было комплекса неполноценности: я полысел в 22 года за месяц и совершенного этого не заметил…

— А женщины это заметили?

— Нет, никто не обращал внимания, все было мило и здорово. Словом, очки колотились быстрее, чем можно было их изготовить, и я перестал их носить.

— Теперь на охоте стреляете на слух?

— Нет, с помощью глаз. Сейчас, кстати, стреляю лучше, чем раньше. Правда, на охоту езжу реже — нет времени. К тому же только по уткам и осталось стрелять, я не могу уже убивать коз: они плачут…

Охотники в моем возрасте, если они не нуждаются в мясе, переходят на фоторужье. Грустно убивать животное, которое плачет большими слезами. А кабана завалить — это запросто, это все-таки зверь…

Мне — 17, ей — 22

— А в любви вы еще не перешли на фоторужье?

— Нет, я еще половозрелая особь.

— Ваша первая любовь — что это было?

— Моя первая любовь была в первом классе. Естественно, это была девочка, в которую было влюблено полкласса. Стандартная история — всегда есть девочка и мальчик, в которых влюблено полкласса…

— А вы были тем мальчиком…

— Нет.

— И вас это сильно расстроило?

— Уже не помню.

— А какой была первая «взрослая» любовь?

— Студентка с моего курса во 2-м мединституте, мне было 17, ей, естественно, — 22.

— «Естественно» — вы всегда в то время влюблялись в женщин старше вас?

— Меня тянуло к женщинам старше меня…

— А их к вам?

— Я был «в порядке», я физически гляделся двадцатидвухлетним…

— Каков был ваш последний роман?

— Это мое, я вам это не сдам. Я не Сташевский, не публикую фотографии, дневнички… Но я говорю: я мужчина, а не петух. Это моя личная жизнь, хотите верьте — хотите — нет, но ни со своим братом, которому сейчас сорок лет, ни со своим отцом, которому сейчас 73 года, я никогда в жизни ни разу ни разу не говорил «о бабах», не обсуждал никого…

— Вам довелось покупать любовь?

— За границей пару раз для интересу заходил в эти кварталы. Надо же русскому человеку посмотреть, что это такое. Мне не понравилось. Я мужчина, и естественно, что, когда первый раз я выехал за границу, я туда зашел…

— Тайком?

— В общем, да. Но мне это не понравилось. Я считаю, что публичные дома нужны малолеткам для учебы, одиноким людям для сброса энергии. Но это не для меня.

У меня два перелома и 16 швов

— Когда в 1987 году вы на коне выехали на барнаульский стадион «Динамо», вы не сильно рисковали жизнью?

— Да, был такой номер цирковой. Я не рисковал, я очень хорошо сижу в седле. Я много тренировался. Когда я закончил с боксом, меня пригласила к себе сборная Ленинграда по конному спорту. Я пришел и очень этим увлекся. И могу сказать, что на коне я не «катаюсь», я коня «работаю».

— А из бокса вы ушли потому, что людей надоело бить, или потому, что надоело быть битым?

— Я мало давал себя бить, я не «пробитый» боксер, я умный боксер был.

— Похоже, что и нос целый.

— Нет, два перелома, просто сделали удачно.

— А когда боксерские навыки последний раз пригодились вам в жизни?

— Я очень редко это делаю. Как и все единоборцы, предпочитаю убалтывать словами. Но при этом надо помнить, что важно ударить первым. Вот для этого нужно большое психологическое знание человека, чтобы увидеть, как у него глаза меняются: секунду назад было так, а вот тут ты должен бить первым, Фредди!

Неприлично и неинтеллигентно это — бить человеку по лицу. Но если надо, то лучше все вложить в один раз.

— Как вы поддерживаете свою форму?

— Я занимаюсь на тренажерах. В свои 45 я не стану профессиональным чемпионом, но надо держать себя в тонусе…

— Такие мужчины, как вы, обычно хотят сына.

— Да. Но не получилось. Дочка была больная, аллергик, только два года назад стало полегче… Но она нам очень тяжело далась, нам было не до второго ребенка. К сожалению великому… Я очень хочу сына…

Сейчас у меня замечательный парень в семье, восемь лет моему «сынку» — бультерьер.

— Он участвует в боях?

— Нет. Я тренирую его на себе, у меня уже есть 16 швов. Я понимаю, что это бойцовская собака, но зарабатывать деньги на том, что ей рвут горло, мне неприятно.

Гитара капризнее любой женщины

— У вас семь гитар. Вам их дарят или вы покупаете?

— Никто не дарит ничего. А тем более — инструмент. Я должен его на брюхе «выползать» на фабрике или в магазине, где я его беру. Должен перерыть сам десятки инструментов, висящих на стене, и выбрать тот, который мне «под руку», который мне «под звук»…

Есть гитары, звучащие басовее, есть звучащие теноровее, есть струны легче, есть — тяжелее. Инструмент — он капризнее любой женщины.

— То есть так вы выбираете?

— Я музыкант. У любого настоящего профессионала свой инструмент, у каменщика есть тот мастерок, за который он жизнь отдаст.

— Есть гитарист Зинчук, есть гитарист Гойя.

.- Я знаю музыканта более-менее приличного Зинчука, я не знаю гитариста. Супергитаристов я знаю — Сантану, Филисиано, Мак-Лафлина, а Зинчук… 168 нот в секунду мне на фиг не нужны — в них мысли нет! Это болтология, пустозвонство.

— И у вас есть «гитара-мечта»?

— «Инструментов мечты» не бывает, бывают «пальцы мечты». Мне говорят: «У вас такие гитары!» — Я спрашиваю: «А как насчет «звукоизвлечения»?"

— На ваш взгляд, почему так разительно качественное отличие русской и американской музыки — и рока, и эстрады?

— Одна бабушка у меня в Америке, достаточно состоятельная, я поехал к ней отдохнуть, четыре дня в Майами. Она настоящая американка, настоящий миллионер… Даже на отдыхе она «подкинула» мне роль — вдруг что-нибудь напишу, а она это быстро продаст…

И представьте: утро. Стеклянная панель метров в сто квадратных. Потом бассейн. Потом «лужайка» гектара в два… Я выходил из бассейна, надевал халат и садился за «Стейнвей»… Я написал такую музыку, которую никогда не напишу в России. И потому у них Уитни Хьюстон, Элтон Джон, а у нас — мы.

— Вы достигли всего, или еще есть о чем мечтать?

— Есть.

Я хочу, чтобы прекратился этот бардак в стране — это не «красивые слова», я живу этой мечтой. Хочу написать много хороших песен. Хочу увидеть свою дочь в кругу ее семьи, счастливой. Хочу, чтобы внуки по мне поползали, я бы с ними в футбольчик поиграл…