Что-то очень близкое по замыслу было и в знаменитой постановке "Сестер" Юрия Любимова – в ней за связь поколений отвечали врывающиеся в спектакль голоса актеров, игравших те же роли двадцать и даже семьдесят лет назад.
Если свою постановку Шерешевский метафорически представляет одним из колен бесконечного надспектакля "Три сестры", значит, особую и исключительную важность в нем должны приобретать смысловые акценты. Потому что только они в теории могут быть тем сцепным механизмом, за который ухватится уже следующий постановщик, скажем, еще через несколько десятков лет. В самом деле, не за сценографию же, пусть она богата яркими и точными деталями, и не за актерскую игру, хотя залповая дальность печальных глаз Маши (Татьяна Гуртякова) и хищных – Соленого (Константин Кольцов) составляет рядов, наверное, двенадцать. Все это частности, а главное – простите, месседж. И в его реализации, как мне кажется, режиссер стал заложником собственной буйной фантазии. Другими словами, услышав за спиной стук копыт, он представил себе зебру, а не лошадь.
Я не могу отказать Петру Шерешевскому в том, что называется видением. Он долго мечтал поставить "Трех сестер", и наконец получил такую возможность. А я, например, тоже долго хотел что-нибудь о пьесе написать, и теперь также эту возможность имею. Я ни в коем случае не бросаю вызов театральному режиссеру – дуэли все же оставим чеховским героям, но этот спектакль не мог не стать для меня личным переживанием, и оценивать его я могу только по себе.
Для меня дом Прозоровых – это бермудский треугольник, в котором неведомая сила заглушает все сигналы, посылаемые от человека к человеку. Каждый из них жмет на коромысло, сигналы идут - точка-тире, точка-тире - но застревают где-то, виснут и сплетаются в тяжелые сети, которые еще крепче удерживают тех, кто пытается из них вырваться. Потому никто и не пытается, зато Вершинин, этот болтун, легко становится в доме своим. Ему комфортно в этой тесноте и густоте.
А если без конца повторять даже самое простое слово, очень скоро оно будет казаться лишенным смысла. Что ж, прекрасно! Смысл здесь вообще не приветствуется. Маше с Вершининым и не нужно внятно выражаться, чтобы понимать друг друга: "Трам-там-там" - "Трам-там" - "Тра-ра-ра?" - "Тра-та-та". Какая уж Москва! Никто никуда не уедет: застряли, и любая попытка выпутаться только усугубит положение.
"Три сестры" всегда казались мне страшной пьесой - здесь усадебный Чехов близок великому роману "Господа Головлевы". Был там такой Иудушка - тоже любил поговорить, тоже заполнял усадьбу своими "трюх да трюх", "потихоньку да помаленьку", "вот чаю попьем, а после поговорим"… И закончилось это тем, что, продрав наконец глаза, когда последний близкий ему человек исчез из его жизни, он оказался способен лишь на крик "Где все!?" И вскоре умер.
Как же это похоже на отчаяние Ирины в один из моментов ее просветления: "Куда все ушло!?" На этом и строится пьеса - на абсолютной невозможности услышать друг друга, на разрушительной силе праздных разговоров, на отсутствии высокой идеи в человеке. На явлении какого-то тумана, обволакивающего всех и вся.
А в спектакле Петра Шерешевского дом будто хорошенько проветрили, и удушающий и мутный воздух, который дурманил и уравнивал таким образом героев (ибо в моментах помутнения сознания все равны), вышел через фрамугу прочь. И когда они рассмотрели, кто есть кто, история, в которой люди если и задевали друг друга, то нехотя (за исключением Соленого, но об этом позже), превратилась в прямое столкновение человеческих архетипов. У Чехова они все - серединка на половинку, усталые, пожамканные, несчастные. Разве Вершинин орел? Ему говорят: "Как вы постарели!", а он только плечами пожимает – постарел, да. И никакой попытки расправить грудь. Здесь же люди вдруг увидели, насколько они разные.
У Шерешевского Кулыгин (Эдуард Тимошенко) и Андрей Прозоров (Антон Кирков) – отчаянно жалки. Первый – губошлеп в коротких брючатах, дерганый и трусливый. Второй – чуть не болен аутизмом и нуждается, кажется, в постоянном уходе. Зато Вершинин (Александр Чумаков) и Тузенбах (Александр Рогозин), наоборот, женихи хоть куда. У Вершинина даже хвостик на затылке имеется. Как у ди-джея. Я сперва думал - оптический обман, присмотрелся – да вот же он, маленький такой, чуть заметный, но точно есть. Спектакль выглядит комическим противостоянием плейбоев и ботаников. Ну как противостоянием – первые просто лучше.
И Ольга (Лена Кегелева), и Маша, и Ирина (Анна Бекчанова) здесь именно такие, какими и хочется их видеть. Но они как бы растворяются среди этого неожиданного колорита.
У Чехова не поддаются всегдашнему его приусадебному мороку лишь двое – Соленый и Наталья Ивановна. Это две противоположности. Соленый - циник и сволочь, все время пытается встряхнуть, разбудить этих людей (мне даже грешным делом кажется, что Тузенбаха он застрелил не из ревности, а в качестве финальной попытки разогнать этот губительный туман, не помогло только), а Наталья Ивановна свою энергию направляет на себя, на удовлетворение своих потребностей.
Соленый (Константин Кольцов) и Наталья Ивановна (Елена Адушева) в этой постановке хороши, безусловно. Ее инаковость подчеркивается постоянной сменой ядовитого цвета нарядов и густым макияжем. Волчий взгляд Соленого тоже не получится сразу забыть, но один из ключевых моментов с ним почему-то опять пущен на ветер: когда Соленый уже устал исподтишка подначивать своих соседей и дерзко ввязывается в совсем уж дурацкий спор о чехартме и черемше, провоцируя доктора (твердит одно и как бы ждет, когда доктор наконец услышит его и поймет, что они говорят о разных вещах, но тот так и не понимает) – этот момент превращен в капустник с лезгинкой и "Сулико".
Второй акт наконец радикально меняет обстановку в доме, там уже не до рассматривания милых и трогательных деталей советского быта – стулья свалены, железные кровати разбираются на фрагменты. Чебутыкин (Николай Мирошниченко) перестает проводить на сцене детский утренник (принципиально не закрывающиеся объятья, характерный полуприсед и интонации Старика Хоттабыча из советской киносказки) и мрачнеет на глазах. Затем бормочет знаменитую "Тарарабумбию", садится на просцениум и строго смотрит в зал. Распад, который должен был начаться гораздо раньше, наконец-то становится очевиден. Тут, кажется, гораздо меньше режиссерских придумок, тут попросту меньше движения. И вдруг зрители должны принять следующий финик – наши солдаты уходят с танковым батальоном в Чехословакию (действие происходит в 60-х годах XX века, и я даже не говорил об этом до тех пор, пока игнорировать этот факт стало просто невозможно – ведь собственно задник для чеховских пьес никогда не имел решающего значения).
На словах это звучит гораздо более интригующе, чем на сцене. Все то, что по обстоятельным разговорам перед премьерой грозило обернуться полноценным политическим высказыванием, стало лишь фишкой, попыткой закруглить, подогнать под ладно вроде бы развертывающуюся историю подходящий по хронологии исторический контекст. Разве беды этих героев происходят в наказание за раздавленный гусеницами богемский хрусталь? Не похоже, а это уже серьезно снижает пафос спектакля.
Мне кажется, что "Три сестры" - та пьеса, которая не нуждаются в иллюстрациях из учебников истории, ее нужно чувствовать на каком-то другом уровне. Подставлять под нее костыли из конкретных дат и исторических событий - значить неизбежно мельчить тему, даже если события эти – трагические, тяжелые, великие, да любые. За ними – сложившаяся на данном этапе ситуация, а за "Тремя сестрами" - может быть, сотни лет человеческих отношений.
… "Три сестры" Петра Шерешевского оказались совершенно не созвучны моим представлениям. Но мне было интересно смотреть этот спектакль и будет интересно читать дискуссии о нем. В любом случае лучше начинать сезон со спектакля неоднозначного, обескураживающего, вызывающего ожесточенные споры, чем с такого, который забываешь, еще не добредя до тумбы с афишей на выходе из здания театра. Такого, с которого начался, которыми продолжался и из которых состоял весь прошлый сезон.
