– Мне кажется, что произведения Владимира Галактионовича Короленко в русской литературе – пример удивительного спокойствия, уравновешенности, "нормативности". Тогда как Псой Галактионович Короленко в своем творчестве – эксцентрик, экспериментатор. Что же общего между этими людьми?
– Корней Чуковский в начале XX века написал очень хорошую статью о Короленко, где проанализировал неочевидные, тревожные мотивы в его творчестве, его интерес к страшному и странному, амбивалентное отношение к разного рода безумным фантомам рубежа веков, подозревая в нем некоторую внутреннюю зависимость от первоначальных толчков страха, может быть, испытанных в детстве. У него очень часто изображаются маргинальные состояния человека, увечья или телесный недостаток, нищета, голодная смерть. Почти все его очерки и повести буквально переполнены такими темами, так что при внимательном прочтении становится понятно, насколько обманчива идилличность Короленко.
– Но при этом даже в самых пронзительных по содержанию вещах он остается сдержанным.
– Да, "сдержанность" здесь – хорошее слово. Ведь нельзя сказать, что он не ужасается чему-либо, просто зачастую переводит все эти ужасы в фольклор, в легенду. У него есть очерк "Бытовое явление", где идет речь о крайних случаях жестокости, и Короленко иронически препарирует позитивную их оценку. Или фраза "Человек создан для счастья, как птица для полета" – ведь ее произносит герой без рук, выставляемый своим братом в качестве потехи. И, возвращаясь к вашему вопросу, это мне близко – его оптимизм, его трезвый взгляд. У меня ведь тоже нет какой-то нервозности. Во всяком случае, творчество служит мне для преодоления этих симптомов, в нем они превращаются в какую-то более позитивную вибрацию.
– Вы называете себя "бродячий ученый". Означает ли это, что сцена для вас является своеобразной кафедрой, с которой вы проговариваете важные вещи?
– Бродячий ученый – это мой перевод определения "wandering scholar", который предложила поэт и ученый, отчасти тоже бродячий, Анна Глазова, однажды рекламируя мой концерт в одном университете. Да, метафорически я могу назвать сцену кафедрой, а кафедру – сценой. Но это справедливо не только для меня, это универсалия для клоунов и профессоров всех времен и народов.
– А на вполне реальной кафедре в США вы несколько лет назад читали спецкурс "Singing the world", или "Песня в современном мире". Расскажите, о чем это было и как это выглядело?
– Это был небольшой авторский мастер-класс для студентов Тринити-колледжа в Хартфорде, штат Коннектикут. На нем обсуждались судьбы некоторых песен, их социально-политические, культурные аспекты. Можно сказать, все, кроме собственно музыки. Мы разбирали ритуально-психотерапевтическую сторону песни, ведь песня является очень странным способом самовыражения, если посмотреть на него с позиции, например, инопланетянина: человек вдруг начинает говорить таким необычным строем. Также мы рассматривали, какое значение может иметь язык песни, знакомый и незнакомый; серьезное и несерьезное в жанре песни; условность понятий фолк, попса, китч, классика и так далее. Однажды мы пробовали проанализировать статью Теодора Адорно о различиях классики и поп-музыки, слушая по очереди и то, и другое и наблюдая за тем, что мы можем слушать, не отвлекаясь на разговор, а для чего нам необходимо отвлечься. Так мы проверяли предположение, что классика является той музыкой, при прослушивании которой невозможно заниматься чем-то еще.
– И оно оказалось верным?
– Нет, оно было таковым не всегда. Еще я вел курс для одного лишь студента, он назывался "Shake-speak". Студент должен был, совершенно не зная языка, выучить с хорошим русским произношением 66-й сонет Шекспира "Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж…" в переводе Маршака. Студент сам шекспировед, учился на актерском, но ничего не знал о русской культуре, и я его пробовал рационально погрузить в русский язык. Далее я предлагал ему выучить и прочитать тот же сонет, но уже в наиболее абсурдном переводе – моем, сделанном за 20 лет до этого. Затем я перевел этот нелепый, гротескный перевод обратно на английский и дал ему этот технически примитивный подстрочник, который сам по себе уже до неузнаваемости искажал Шекспира. И студент должен был угадать, какой сонет он читал. У него получилось.
– А если бы на следующей неделе вы обязались провести спецкурс на любую тему в Алтайском государственном университете, чему он был бы посвящен?
– Новые спецкурсы у меня не готовы. Когда родится идея, я приеду и прочитаю, но пока это гадание на кофейной гуще. Навскидку: курс про поп-культуру, эффекты мультфильмов, радиопередач, саундтреков, колоритные образы, иконические фигуры 70-х годов, скрытое влияние Запада и наш ответ Западу в них. Меня недавно познакомили с фильмом "В тринадцатом часу ночи" Ларисы Шепитько, который должен был быть показан в 1970 году в качестве "Голубого огонька", но на экраны так и не вышел. В нем принимали участие лучшие комические звезды того времени, даны вкрапления западных, а также пародийно западных, эстрадных, кинематографических номеров. Все это вместе очень озорно выглядит. Я бы поговорил об игровой версии поп-культуры, характерной именно для расцвета брежневской эпохи. Ее называют "застоем", но в ней было много симпатичных моментов, без которых не существовало бы нашего искусства сейчас. Я бы назвал его "Sweet seventieth", если по-английски, а по-русски пока не знаю. "Сладкие семидесятые" – не самый удачный термин.
– Раз вы заговорили об игровой версии культуры – вы согласны с теми, кто называет ваше творчество постмодернистским?
– Только хронологически. Если считать, что мы живем в эпоху постмодернизма, то любой автор, который в эту эпоху пишет, как-то с ним связан. Но это же ведь не какая-то объективная вещь, это модель, мы в основном сами и придумываем ей определения. Игра с текстом никогда не являлась для меня самоцелью, только средством. А постмодернизм – это во многом цель. И вообще, это слово сейчас скорее мем, ведь не многие из тех, кто его употребляют, читали даже Умберто Эко. Да я и сам не много читал. Мне гораздо ближе бренд "новой серьезности", другая философия, где что-то является объективным. Истина конкретна, она обнаруживается здесь и сейчас. У меня нет и никогда не было задач, которые связаны с этим "-измом": провозглашение релятивности всего, отказ от центра, отказ от тотальности, критика иерархий, языков, любых его видов.
– Но вы же писали, что не признаете деления культуры на "массовую" и "элитарную", не признаете жанров как таковых. Что искусство нужно принимать "непосредственно, как дети и мудрецы". Разве это не критика иерархий?
– Не иерархий, а условных, социально сконструированных кластеров и популярных систем оценок, "вкусов". И критиковать это очень важно, иначе получится, что "вкус" – это умение ругать различные жанры. Вот у меня хороший вкус, поэтому это попса, это – другое… Но подлинный гурман – он ведь не столько ругает, сколько умеет хвалить хорошую еду. Мне близка философия Алена Бадью, который говорил, что нужно опираться во всех ценностных и этических суждениях не на негативное. Только после утверждения добра становится ясно, где находится зло. Радикально сказать чему-то "нет" мы можем, только если сначала сумеем сказать "да". А мы часто отрицаем по инерции, но это не настоящее "нет", это неумение принять что-либо. И потому мне важен не тот принцип критики всего, который характерен для популярных представлений о постмодернизме, я вижу себя вне этой системы – я люблю в различных жанрах и ситуациях найти хорошую сторону. Мне это важно не для того, чтобы выглядеть лучезарным котом Леопольдом, чтобы раскрыть свои объятия и тогда иметь возможность чему-то движущемуся на тебя сказать настоящее "нет". Это придает силу.
Псой Короленко – о ближайших планах
– Я не считаю себя человеком суеверным, но по квазиритуальным соображениям, принятым в нашей культуре, которые можно назвать в кавычках "городскими суевериями", скажу: очень надеюсь, что в октябре мы выпустим вторую часть философского кабаре "Русское богатство" совместно с Аленой Аренковой. Первый вышел в 2007-м, это были в основном песни на стихи поэтов самого начала XX века. Сейчас у нас будет больше поэтов 20-х годов – Цветаева, Пастернак, Ходасевич, Мандельштам, Заболоцкий, Хармс. Есть также песни на текст Льва Николаевича Толстого. Я думаю, что новый альбом получится лучше предыдущего, он будет более цельным, я доволен положительной динамикой в этом проекте. Альбом уже записан, он сейчас со мной, и я сам с нетерпением жду последней фазы его выхода. Также в следующем году должны выйти мои книги, но об этом я даже боюсь пока заикаться, потому что это очень медленный процесс. Книги вроде бы написаны, вот-вот должны быть изданы, но этот этап оказывается сложнее, чем собственно их написание.
Факт
Творчество В. Г. Короленко было предметом исследований и темой кандидатской диссертации Павла Лиона. Псевдоним для себя он отыскал в одном из писем Владимира Галактионовича: "В нашей семье был обычай – не обижать святых и давать имена по святцам: какой святой приходился в день рождения – того и приглашали в покровители. Таким образом отец мой получил имя Галактиона, его брат попал на созвучного святого и всю жизнь щеголял редким именем Никтополион. Мои братья получили Юлиана и Иллариона, и, родись я в день святого Псоя, – то быть бы мне Псоем Короленко".
Справка
Псой Галактионович Короленко (Павел Эдуардович Лион, 1967 года рождения) – автор и исполнитель песен, писатель, журналист. Кандидат филологических наук. С 1994 по 2004 год преподавал русскую литературу в Лицее при Институте государственного управления и социальных исследований МГУ (позже факультет государственного управления МГУ) и в Гуманитарном институте телевидения и радиовещания. Выступать как исполнитель собственных и чужих песен начал в 1997 году. Поет на шести-семи языках, в основном на русском, английском, французском и идиш. Снялся в эпизодических ролях в фильмах "Пыль", "Короткое замыкание" и "Царь". Музыка и видео Псоя в Интернете.
Фрагменты из песен
Пусть тебе что-нибудь милое снится,
а утром наступит восход.
Встанешь тихонько и вдаль побредешь,
удивляясь, как розы свежи.
Но не пытайся вернуться назад,
можно двигаться только вперед.
Впрочем, назад тоже можно, чего уж там,
главное – жить не по лжи.
***
В семидесятых в годы застоя,
Мы этой песне хлопали стоя,
Она неслась без слов
Посреди катков
Под веселый скрежет коньков.
Там с Белоусовой Протопопов
Под эту песню вертели попой,
И Зайцев с Родниной
Для страны родной
Добывали приз золотой.
Справка
Псой Галактионович аккомпанирует себе на синтезаторе Casio с включенным тембром аккордеона. Свой инструмент он называет "гармоха".
