– Вы сказали, что учились у Шукшина терпимости. Может, терпению?
– Терпимости, толерантности. Не бросаться на людей, как собака. Люди разные, среди его персонажей есть отвратительные и омерзительные. Но мы живем рядом с ними, и, если мы начнем хватать друг друга за глотки, ничего хорошего не будет.
– Мне кажется, агрессия в обществе и нетерпимость к чужому мнению все возрастает: думаешь не так, как я, – гад ты, к стенке тебя.
– Как ни странно, я думаю, что сейчас уровень терпимости выше, чем тогда. И в этом заслуга Шукшина тоже. У него были крайности, но он был человеком, который работал над собой. Он, как мне рассказывала Ахмадулина, иногда корчил из себя деревенского, особенно поначалу. Он был очень умный и хитрый мужик: "из деревни, в сапогах", а сам эрудированный, неслучайно его уважало все киношное сообщество. Мне кажется, в этом смысле ему сильно помогло кино. Когда человек поступает в литературный институт, он попадает в замкнутое пространство. Языками тогда почти никто не владел, писателей западных не знали, и что там делается на Западе… А вот во ВГИКе заставляли смотреть западные фильмы. И Шукшин с Алтая прекрасно знал западную культуру, западное кино по крайней мере. И это чувствуется. Очень высокий уровень и кинокультуры, и культуры прозы, чем он и отличается для меня от других "деревенщиков". Я его не считаю "деревенщиком", кстати, как не считал "деревенщиком" Астафьева.
– Это все интересно слышать, потому что очень многие считают Василия Макаровича человеком скорее беспощадным ко всему, что он считал злом.
– Он и был беспощадный, он нервный такой был. Когда мы с ним разговаривали, уезжать мне из Красноярска в Москву или заклюют, я говорю: "У вас-то сейчас все ОК, вы лауреат Госпремии, и все такое прочее…" Он говорит: "Понимаешь, что получается? Из-за моих текстов, из-за моего поведения у меня с каждой публикацией проблемы. Другой лауреат принес – с руками отрывают. Вот сейчас поговорим с тобой, поеду, как проститутка, в гостиницу к редактору из Питера, чтобы он мою подборку опубликовал". Он был колючий, разумеется, но это была самозащита. Он не был мелочным, и он, как мне кажется, не был таким – "все плохо". Этого у него не было. И "все плохие" не было. И "всем воевать" тоже не было.
У меня два учителя – Аксенов и Шукшин, два Василия. Причем я с Аксеновым беседовал много о Шукшине.
– А что Аксенов говорил о Шукшине?
– Что он замечательный писатель, но темный человек. Темный. Я ему доказывал, что это не так. Посмотри, говорил, у тебя в рассказе "На полпути к Луне" Кирпиченко – совершеннейший шукшинский чудик. Я думаю, что Аксенова в какой-то степени убедил, я ему говорил: "У вас даже биографии одинаковые. У тебя родители сидели оба, а у Шукшина отца расстреляли. А то, что темный он, – что же он, темный, такие фильмы снимал?" То есть, понимаете, я это к чему? Репутация у Шукшина такая, что с этого боку они считали его – давайте прямо говорить – почвенником и антисемитом. Был такой писатель Фридрих Горенштейн, у него есть пьеса под названием "Споры о Достоевском". Там евреи заседают в ученом совете, принимают диссертации на тему "Атеизм Достоевского", а полусумасшедший русский талантливый человек Васька Чернокопов, влюбленный пьяница, ходит по Москве с портфелем, где у него восемь томов Достоевского, и отпускает антисемитские реплики. Так вот, Горенштейн, который был таким стопроцентным евреем, даже грассировал специально, сказал, что прототип этого Васьки – Шукшкин, он терпеть не мог Шукшина. Я ему и сказал: вот видишь, ты его терпеть не можешь, а он толерантнее тебя был, получается.
– Есть сейчас, по-вашему, в русской литературе фигура, равная Шукшину? Вообще, большие писатели?
– Понимаете, это очень больной и сложный вопрос. Я сам сейчас растерян. В последние несколько лет ушли из жизни такие столпы, как Ахмадулина, Вознесенский, Астафьев, Аксенов… К ним по-разному можно было относиться, любить, не любить, но это были краеугольные камни. Это разные люди, из разных кланов, разных возрастов… Я даже не знаю, как объяснить, они все были личностями, со своими – я на жаргоне скажу – тараканами. Они не были ординарными. Астафьев, пожалуйста, – одно время его обвиняли в том, что он антисемит, потом его обвинили в том, что он продался либеральной буржуазии. Аксенов, который считался западником, получил презрение от либеральной интеллигенции, потому что был за Путина в чеченской войне, и его позиция стоила ему очень дорого – он должен был быть президентом ПЕН-клуба, а после его выступления в 2000 году все эти разговоры прекратились.
Вот в новом поколении литераторов я яркой личности не вижу. Может быть, плохо смотрю, но я не вижу. К сожалению, многое сейчас встало на коммерческие рельсы, даже протест.
Я не говорю про Дарью Донцову – она милый человек. Мы как-то с ней выступали, она говорит: "Женя, вам не обидно, что наши книги миллионными тиражами выходят, а ваши..." Я говорю: "Мне не обидно, у нас разные профессии. Вы посредством литературы делаете деньги, а я занимаюсь другим, я тексты пишу. Не знаю, лучше это, хуже, но это другие дела". Она умная женщина, не обиделась. Так вот, я не говорю про коммерческих писателей, но дело в том, что я вижу молодых людей, которые рассчитывают свои эпатажные действия. Они знают, что если сейчас написать матом…
– "Грамотно расфасованный и тщательно упакованный протест против общества"?
– Да. Но это, опять же, их дела. Как мне говорил старый поэт Семен Липкин, главное не путать бардак с синагогой. В бардаке как в бардаке, а в церкви как в церкви. Есть же люди, которым на все это наплевать, и они просто работают как писатели. Редкие – но они есть.
Справка
Евгений Попов родился в 1946 году в Красноярске. Автор книг "Тихоходная барка „Надежда“", "Прекрасность жизни", "Душа патриота", "Накануне накануне" и пр. Широко публикуется в журналах и альманахах – от "Знамени" до "Эсквайра" и "Сноба".
Принятый в Союз писателей СССР в 1978 году Попов через семь месяцев и тринадцать дней был из него исключен за создание вместе с Василием Аксеновым, Андреем Битовым, Виктором Ерофеевым и Фазилем Искандером легендарного неподцензурного альманаха "Метрополь", вышедшего на Западе.
