– Если верить Пушкину, ворон живет 300 лет. У него на глазах произошла длинная история: был на его веку и такой этап, и этакий. И оказывается, то, что есть в нашей действительности, было уже не один раз. Можно отстирать подворотнички, но вся накопленная человечеством грязь остается. – В гостях у "СК" старый ворон, писатель Юрий Козлов.
Прежде всего – гражданин
– Как вы думаете, какая из ваших книг наиболее любима читателями?
– "Кайнок". Она четыре раза издавалась; счастливо, по телефонному звонку: "Можно мы издадим?", выходила в Москве.
– Мне кажется, "Кайнок" о том, что презумпция невиновности – это одно из главных достижений человечества. И в 80-м году, когда вышла книга, это был очень важный разговор. А о чем надо писать книги сейчас?
– Я бы написал о человеческой порядочности. Ее сегодня нет ни на каком уровне. Когда взорвалась Саяно-Шушенская ГЭС, всплыла информация: "Русал" был должен ГЭС 600 миллионов рублей, и, дескать, поэтому они и не сделали что-то там. 600 миллионов!!! А вот вы попробуйте задолжать квартплату за два месяца!
Конечно, мы были законопослушными. Нам сказано: на целину – поехали на целину. Нам сказали: на БАМ – поехали на БАМ. Нам велено – мы делаем. Мы считали, что ТАМ люди думают за нас и нужны только наши руки, наши усилия. Мы были глубоко порядочными. После армии по комсомольскому призыву я укатил в Донбасс – это надо читать мой "Жим-жим", – и три года и девять месяцев я лопатой греб уголек, глубоко-глубоко, 1 000 метров почти по вертикали. Мы работали, все время с кем-то состязались, соревновались, все время рвались вперед…
– То есть вы считает, что на вашем поколении все порядочные люди кончились, и никому больше шанса не даете?
– Нет-нет! Совершенно недавно я узнал, что молодые ребята 25–26 лет все чаще вступают в патриотические партии, что они очень негативно относятся к верховной власти, которая держится на олигархах. Я не знаю, доживу или нет, но будет чудовищный взрыв…
– То есть реформацией нашему государству не обойтись?
– Да там ума нет! Там же одна прямая кишка на двоих! Все приватизировали, а ничего не работает. Ну ничего! Вот простая такая вещь, терка, морковку тереть – и та из Китая! Мы что, не можем сами терку сделать? Всюду беспомощность и несправедливость; а ведь сила действия равна силе противодействия…
Эти беспомощность и несправедливость произрастают еще из советского времени. Вот я мог бы назвать имя, но не буду. Человек завалил моторный завод; его взяли в горком партии; завалил горком – взяли в крайком; он все время растет. Дошел до должности секретаря крайкома, результат тот же. Тогда его взяли и отправили в Москву, в министерство. И теперь я думаю: в Кустанае то же самое сделали, в Петропавловске тоже, в Кемерове, Новосибирске – вот они собрались и нами руководят.
– Писатель должен участвовать в процессах, происходящих в обществе, вот как Лимонов; или его миссия в том, чтобы их только описывать?
– Толстой участвовал. Он выступал с прокламациями. Писал к царю, требовал его отставки. Он занимался политической деятельностью. Я думаю, что писатель прежде всего гражданин, а каждый гражданин должен быть на острие атаки.
Новосибирская вошебойка
– Почему вы связали свою судьбу с Алтайским краем?
– Мы с матерью были в Бийске в эвакуации. Отец у меня летчик; война застала нас под Выборгом, в семи километрах от финской границы. Я все детство жил в военных городках и видел солдат. Ух, те солдаты на компромиссы ни с кем не шли! От них все время пахло соленой рыбой, это был пот, на занятиях по боевой подготовке они были пропитаны потом, те солдаты. В первую ночь войны фашисты, конечно, застали их спящими; застигли врасплох.
Кстати, перед самой войной полк моего отца снялся и куда-то улетел. Отца отправили учиться в академию в Монино; а полк истребителей И-16, хороших самолетов, которые потом и в 42-м году вовсю цапались с мессершмитами, просто исчез. Как это называется? Хотел бы я знать фамилию того "старшины", который распорядился убрать полк с границы.
И я помню первый день войны. Мы с матерью пошли в магазин: сосна перед домом стоит, не колыхнется, а один сучок болтается, кто-то на нем устраивается. Бабы закричали часовому у лазарета, а часовой говорит: пост не имею права бросить, да и патронов у меня нет. Значит, кто-то угнал полк самолетов, кто-то патроны не доставил вовремя, то есть, может, не совсем те и не все, кого Сталин репрессировал, были виновны в чем-то, но факт вещь упрямая, и никуда ты от этого не денешься…
– Какое воспоминание об эвакуации у вас самое яркое?
– Новосибирская вошебойка. Это был обязательный ритуал, прямо с вокзала, ни шагу влево-вправо. Входишь, раздеваешься, там бабка тебе на голову вонючего жидкого мыла: заходи! А бельишко бросали на решетки, и оттуда такой жар шел! Потом поехали в Бийск. Приехал я туда в 42-м году, в сентябре, и сразу пошел в школу. На несколько дней опоздал в первый класс.
Война закончилась, я вернулся к отцу в Ленинград. Ох, какая разница между бийской школой и ленинградской – с ума сойти! Я учился в школе, в которой были четыре преподавателя из Петербургской гимназии. Они нас загружали, как маленьких дворянчиков. Мы, например, должны были в неделю написать по три-четыре реферата. После школы шли в библиотеку, брали книги, конспектировали. Учебник – хоть ты пой его на любой мотив; получишь три с вожжой, не больше. Если хочешь четверку, то читай. И тоже заостряло наш умишко. Я не хочу сказать, что Медведев и Путин, окончившие ленинградскую школу, такие умные. Они уже не в той школе учились.
Вот, а в 61-м году я снова был в Бийске, проездом, ну и загуляли мы. Деньги кончились, пришлось идти работать в районку, "Заветы Ленина". Так я здесь и остался.
– Вы 16 лет были журналистом. Это хорошо для писателя?
– Я думаю, хорошо. Потому что хотел я, не хотел – меня отправляли в командировки к людям: иди, трись с ними бок о бок, будь среди них. И, по сути дела, "Обыденка" –результат журналистской командировки, "Есть над Чуей-рекою дорога" – тоже отсюда выплыл и "Белый бом"… То есть это было: хочешь не хочешь – общайся. Сейчас я старик с палкой, ни с кем не общаюсь и чувствую себя обкраденным. Все, что накопил, я вроде бы и выговорил уже.
