Когда мне сказали, что Сэлинджер умер, я позвонила знакомой. По голосу было слышно, что она плачет. "Холден Колфилд – это же я. Как он мог об этом догадаться? – говорила она. – Когда такое чувствуешь – думаешь, что мы все, наверное, единый человеческий организм. И только любовь, которая нас создала, может объяснить такое проникновение в души друг друга…"
Я же и сама ходила туда-сюда по зимнему Нью-Йорку в красной охотничьей шапке, пыталась унять температурный тремор и не думать про этих проклятущих уток: а правда, куда они деваются, когда замерзает пруд? И это я рассказывала маленькой девочке про рыбку-бананку, это я рухнула в обморок в кафе, потому что несколько дней непрестанно повторяла коротенькую молитву. И это меня печально укорила однажды мама: "Вы с Бадди не умеете разговаривать с людьми, которые вам не нравятся… Нельзя жить на свете с такими сильными симпатиями и антипатиями".
Каждый, кто ценит его книги, был Холденом, был Зуи, был Фрэнни… Каждый чувствовал особость – как тяжелую ношу и подарок одновременно. Книги Сэлинджера – самые лучшие памятники юности, и невозможности быть вместе с людьми, несмотря на неподдельную к ним любовь.
Откуда он все это знал? О чем он думал в своем затворничестве, о чем писал? Зачем гении приходят в наш мир? И почему такую глухую тоску после себя оставляют?
