– Илья, многих удивил выбор пьесы; возможно, потому, что от нового молодого главного режиссера театра ждали разговора о вещах, которые волнуют нас сейчас.
– Я хотел поговорить о смерти, точнее, о бессмертии. Главному герою 82 года, он, в общем, имитирует жизнь: никого не любит, ничто не ценно, все его близкие умерли, ушли. На излете жизни происходит какая-то вспышка, встреча, но он снова теряет человека…. Найти мотив, найти повод, чтобы продолжать жить: осталось, может быть, три дня, но, сколько бы ни осталось, пусть это время будет не напрасным.
Сегодняшние реалии, острые темы – конечно, все это важно, но начать мне хотелось вот с чего: чтобы зритель пришел и увидел себя. Причем не себя, стоящего в очереди; для меня предметом искусства является вот эта энергия внутри человека, а не то, что колбаса дорогая. Ну, дорогая, да. Значит, не ешьте колбасу, поешьте чего-нибудь, на что денег хватает – вот и весь мой ответ. Не нравится президент – ну, не смотрите телевизор, живите своей жизнью, есть же такая возможность.
Это такой устаканившийся образ: молодой режиссер – значит, острый бунтарь, анархист с шокирующими художественными образами; в самом мягком выражении – Митя Егоров, а есть ребята пожестче. Да нет. Я очень почитаю традиции советского театра, он мне нравится, и при этом я не считаю себя ретроградом. Какой же я ретроград? Мне 32 года, я слушаю современную музыку. Но я смотрю советские спектакли, потом смотрю фильмы Джармуша и понимаю: вот он-то, зараза, эти традиции продолжает, а мы нет.
– Это вы говорите и о нашем театре?
– Я пересматривал репертуар и обратил внимание на стилистическую направленность здешних спектаклей: очень много танцев, всяких таких вот физических, пластических штуковин. Это неплохо само по себе, я тоже такое делаю и люблю. Но мне всегда интересно пробиться вглубь человека, в его скрытые мысли, чувства, переживания. Что там, в глубине нас? И как-то так получается, что чем меньше танцев, чем меньше прыжков, тем ближе мы к этому подбираемся. Театр, который вы вчера увидели, требует подробной, чуть ли не круглосуточной работы с актером. Сейчас мы восстанавливаем один спектакль, и я вижу, что актеры даже не знают, что они делают. Надо кувыркнуться, прыгнуть и произнести реплику. А ты кого играешь? Кто он, твой персонаж? Ладно, Синицын и Обухов* – они актеры поколения, которые об этом еще помнят, а вот актеры помоложе…
Я понимаю, что Алтайский краевой театр драмы шел каким-то своим путем, я в чужой монастырь со своим уставом не лезу, но я же тоже себя переделать не могу. Поэтому, может, и хорошо, что мой спектакль стал неожиданностью, следующий тоже будет неожиданным.
– Вы можете нам о нем рассказать?
– Нет, могу только сказать, что мы начинаем работать над пьесой, которая в России еще ни разу не ставилась. Я сейчас читаю очень много: бусидо, "Кодекс чести самурая", "Путь воина" и так далее. Это такой миф! Читаешь, и возникает образ благородного воина, воина-поэта, а на самом деле это такие были варвары, такие беспощадные и безжалостные ублюдки! Это будет связано с Японией, но на самом деле мы, конечно, будем ставить не про Японию. Каждый журналист задает мне вопрос: "А кто современный герой?" У меня нет ответа, я вдруг понял, что героя, если подразумевать личность, которая совершает поступки, на которые мы как-то равняемся, сегодня нет и не будет, потому что людям он не нужен. Люди живут обособленно, друг на друга даже не смотрят, и в этой среде герой появиться не может, каждый сам себе герой. Сейчас я как-то кручусь рядом с темой – спектакль будет построен на основе японских мифов, но на самом деле это крушение мифа. Пожалуй, вот на кого я бы равнялся – на человека, способного по-честному себе сказать, кто он такой. Не завышая, не занижая себя, а вот реально: жизнь такая, а я в ней такой. Сумевший открыть эту реальность и есть герой.
– Вам уже нравится работать в Алтайском краевом театре драмы?
– Пока я набираю впечатления. Ощущение какой-то разваленности внутри театра есть, и никуда от этого не денешься, но быть таким пастором-исповедником… нет. Надо много, много, много работать, и все. У меня сейчас параллельно проходит по три-четыре репетиции в разных помещениях театра, но эта трудотерапия тоже палка о двух концах. Труппа здесь трудолюбивая, лодырей нет, но возникает вопрос: а что дальше? И зачем? От истории театра в городе Барнауле все равно же никуда не денешься, и в одночасье может быть так, что – оба, – и ничего нет. Театр только строится годами, а рушится буквально за пару месяцев. Не буду эту тему подробно обсуждать, но одной энергии режиссера и заинтересованности других творческих работников мало. Потому что даже зрительские впечатления не всегда стимул, вопрос в каких-то более сложных материях. Театр подобен кораблю, в котором собрались представители разных профессий, но это все такие… морские профессии. А ты капитан, и ты должен приплыть в Индию, а в итоге открываешь Америку. Лучше бы приплыть в Индию, но если Америку открыть – тоже неплохо.
– Илья, вы сработались с директором театра? Как складываются ваши отношения и важно ли это вообще?
– С Любовью Михайловной Березиной мы договорились: она главная, а я должен ставить спектакли и работать с труппой. Но это хотя бы честно – сейчас ведь по закону театр директорский, и главный режиссер у директора в прямом подчинении. Получается, в театре я режиссер, а "главный" – это не очень правильное прилагательное. У меня есть возможность ставить спектакли, а кроме этого, честно говоря, меня мало что интересует. И вся моя работа с труппой – первый шаг к этим спектаклям. Но все равно тут получается абсурд: обязанностями главного режиссера остаются ответственность за репертуар, за артистов. Но ответственность перед кем? В первую очередь перед зрителем так-то, а получается – перед директором; в общем, все зависит от того, найдется у них общий язык или нет, и очень многие режиссеры из-за этого в театре не задерживаются. Проще ездить по разным городам, заниматься разовыми постановками. Проще… Но все равно – строить этот корабль и плыть в Индию интересно.
– Чем, по-вашему, должен заниматься театр в Барнауле? Какие задачи решать?
– Просветительством, во-первых. Во-вторых, в нем должно быть все. Что имеется в виду? Допустим, в Москве есть Малый театр, у него есть свой зритель и почитатель, которому ничего не нужно, кроме посмотреть на махровую классику, которая была популярна в 70-х годах прошлого века. А еще зритель в Москве может пойти в Театр.doc и смотреть, как даже не играют, а читают мегаактуальные пьесы, в которых про все наши современные проблемы говорится самым жестким языком. Уйма театров, и каждый имеет своего зрителя. В Барнауле такой палитры нет, но есть краевой театр, и он должен быть и Малым, и Театром.doc, и МХАТом, и антрепризой, и поводом для философских размышлений. Сейчас у краевого театра есть свой зритель, а мне бы хотелось, чтобы свой зритель был у каждого спектакля. Все равно мы для людей, и слава Богу. Это Гротовский** отказался от зрителя: "мы его не понимаем, он нас не понимает", и все – театр превратился в такую капитальную секту.
* Вадим Синицын и Георгий Обухов сыграли главные роли в спектакле "Последняя любовь".
** Известный польский режиссер-реформатор.
Справка
Илья Ротенберг– главный режиссер Алтайского краевого театра драмы, выпускник ГИТИСа. Был главным режиссером драмтеатра в Лысьве (Пермский край). Критики считают его одним из самых интересных молодых режиссеров нашей страны. Спектакли Ильи Ротенберга отмечены наградами региональных и общероссийских фестивалей, спектакль "Игроки" получил Гран-при на Всероссийском фестивале театров малых городов России.
Главреж театра драмы – о семье, актерах и зрителях
– Я родился в полуинтеллигентской семье: мама – учительница, папа – режиссер-документалист, но у него восемь классов образования. Он служил водолазом, работал на телевидении помощником осветителя, а потом снял фильм "Нурилла Базетов". Нурилла Базетов – рабочий Уралмаша, в годы войны он лил сталь для снарядов и танков, очень круто это делал и стал Героем Труда.
В 60-е фильм объехал все европейские фестивали и везде получал призы. В этом фильме мой отец первым в мире использовал скрытую камеру, он изобретатель этого метода.
– Одна тетенька услышала со сцены слова "мочевой пузырь" и ушла. Но в том-то и штука, что у героя проблемы с непроходимостью, а он чувствует желание, значит: "она послана тебе Богом". В этом Зингер, земное и высокое завязано у него одним узлом. Текст – просто песня, артисты, кстати, здорово его присвоили. Вадим Трифонович Синицын – ну, какой он еврей? А он такой еврей, как будто родился с этим.
– Вот звонит телефон: "Алло. Да. Я не могу сейчас говорить, я в театре! Я в те-ат-ре! Я тебе потом перезвоню, в антракте". Это так мешает! У меня такое воззвание к людям: лучше не приходите вообще. В театре надо отключать телефон не из соображений этики даже, просто – отключите телефон, оставьте за дверьми свои проблемы: перед вами на сцене три стеллажа с книжками, и сейчас туда выйдут люди и будут что-то вам рассказывать. Сосредоточьтесь на этом. В этом смысл.
